«Китайцы просто не пишут ни о чем, кроме своей этой боли»: как прошла лекция издателя Платона Жукова о Японии и Китае
В Казани 14–15 июня центр современной культуры «Смена» и национальная библиотека РТ организовали восьмой Летний книжный фестиваль. В рамках мероприятия жители и гости столицы посетили книжную ярмарку, встретились с писателями и художниками, а также послушали лекции о литературе и медиа. На лекции «Япония и Китай в десяти книгах» Платон Жуков, издатель и основатель книжного магазина «Желтый двор», делился не просто списком литературы, а личной картой восточной культуры. Немного юмора, немного философии и много любви к книгам, которые объясняют Китай и Японию без штампов. Мы составили топ-10 по мотивам этой встречи, — подробнее в нашем материале.
- Китайская классика. Пу Сун Лин
Пу Сун Лин, также известный, как Ляо Чжай, — это самый известный китайский сказочник. Ляо Чжай — его псевдоним, горькая авторская усмешка. В переводе означает «кое-как, еле-еле, спустя рукава». Пу Сун Лин всю жизнь, как настоящий китаец, мечтал быть чиновником, налаживать гармонию неба и земли. Собственно, почти все знаменитые поэты, художники и авторы трактатов в свое время были советниками императора, полководцами и управляющими. Однако Пу Сун Лин пять раз проваливал имперские экзамены. И вместо управления провинциями его ждало репетиторство в Шаньдуне. А вместо официальных докладов — изящные новеллы о сверхъестественном. Его рассказы — это слухи и байки, собранные из разных уголков страны. Ученики писали ему: «У нас тут говорят, будто лиса превращается в девушку». Он отвечал литературным шедевром, причем писал в невероятно изящном стиле на классическом китайском языке.
— Каждую новеллу сопровождают литографии. А позже пусунлинские истории перекладываются с классического китайского на разговорный. А для тех, кто не может читать на высоком языке, их ставят на сцене, — объясняет Жуков, рассказывая о том, как сказочник ушел в народ.
(Фото 1)
- «Странные истории из кабинета неудачника»
Как ни странно, это и есть тот самый «кабинет Ляо Чжая» — пространство вымышленное и абсолютно реальное.
— С приходом новой династии авторитет Китая в Восточной Азии серьезно так начинает терять основания. И здесь мы с вами оказываемся на пороге нового времени. Привычная картина в Восточной Азии меняется, прибывают европейцы, — рассказывает лектор.
Иностранцы хотят включить Японию и Китай в торговые отношения, сделав их частью мировой экономики. Но обеим странам вообще ничего не надо, и торговля не ладится. Япония в это время закрыта, и на предложение торговли чиновники очень вежливо отвечают: «Нам наши предки завещали держать страну закрытой, мы их ослушаться не можем».
(Фото 2)
- Александр Мещеряков «Фукудзава Юкити»
Если Китай — это империя чиновников, то Япония — страна реформаторов. Фукудзава Юкити — ключевая фигура начала эпохи Мэйдзи, популяризатор европейских знаний и вообще человек, который объяснил Японии, что мир изменился.
— Опыт, полученный за границей, и книги купленные там, позволили Фукудзаве Юкити стать главным японским производителем и авторитетом номер один в вопросах всего западного, — объясняет Платон Жуков.
И теперь японцы после многих тысячелетий конфуцианской системы меняют свою парадигму. Раньше она звучала, как «Японский дух, китайские умения», теперь же — «Японский дух, западное умение».
— Фукудзава Юкити не был великим писателем. Что он делал? Он писал такие школярские рефераты обо всем, что прочитал в книгах, — в шутку говорит спикер, добавив, что автор доходчиво объяснял японцам вопросы западной мысли, науки и техники. И дела у него настолько успешно шли, что какое-то время каждая книга о западе в Японии называлась Фукудзава-бон.
В один момент японцы и китайцы приходят к рефлексии по поводу своего культурного багажа. Раньше они были странами сословными, думали о себе, не как о народе, а как о крестьянине, самурае, торговце. Теперь же в их сознании рождаются новые национальные идеи.
— Они стремятся сбросить с себя тяжелый люкс всей этой классики многовековой, что на них лежит. И увлекаются европейской и русской литературой.
(Фото 3)
- Русская классика на Востоке: Куникида Доппо «Равнина Мусаи», Го Можо, Ли Гвансу
Куникида Доппо и «хайповый ход»
Куникида Доппо писал проникновенные рассказы о японской жизни. В его небольшом рассказе «Равнинам Мусаи» встречается двухстраничная цитата Тургенева.
— Доппо заключает, что впервые он смог оценить красоту во всей природе лишь прочитав великого русского классика, — рассказывает Жуков.
Русская литература в это время — настоящая сенсация на Востоке. Толстого, Достоевского, Чехова, Тургенева переводят моментально, сначала на японский, потом на китайский. Их читают, видят в них «единый европейский реализм», в который японцы почему-то включают и Бальзака, и Диккенса, и Льва Николаевича как одну волну.
А чтобы ещё лучше продавалось, японские издатели дают своим переводам довольно необычные названия. Так «Капитанская дочка» выходит как «Сердце цветка и думы бабочки. Удивительная весть из России», а «Война и мир» под заголовком «Плач цветов и скорбящие ивы. Последний прах кровавых битв в Северной Европе». Жуков с юмором называет это «хайповым ходом». Русская классика становится модой, эстетикой, даже языком самопознания — как для писателей, так и для читающей публики.
Го Можо и поэтическое «Я»
Тем временем в Китае происходит не менее тихая, но культурно громкая революция. Поэт Го Можо — фигура огненная, самоуверенная. В одном из своих стихов называет себя «небесным псом», и главное, впервые в китайской поэзии использует местоимение «я».
— Для нас в этом нет ничего революционного, а китайцы сильно удивились, — поясняет лектор, поскольку классическая китайская поэзия писалась безлично. Кто любил? Кто страдал? Мы не знали. Го Можо это изменил. И это было по-настоящему дерзко.
Ли Гвансу и революция формы
В 1917 году Ли Гвансу пишет свой главный роман «Бессердечие», не переведенный на русский, но в своей стране ставший легендой.
Первая сцена: молодой человек идёт на свидание и... дышит себе в ладонь, чтобы проверить, пахнет ли изо рта.
— Корейцы в шоке от такой открывающей сцены, абсолютный переворот, — эмоционально рассказывает спикер.
Дело в том, что до этого в корейской литературе, если есть главный герой, то роман строится в стиле жизнеописания: рассказ о предках, рождение, взросление. И начать произведение с произвольной сцены было также неслыханной дерзостью.
(Фото 4)
- Липовый диплом, кабаки и китайская эрудиция на 700 лет вперёд: Цянь Чжуншу «Осажденная крепость»
— Это мой любимый роман из современной китайской прозы, — начинает следующую главу издатель Платон Жуков.
«Осажденная крепость» — это книга, в которой главный герой, Фан Хунцзянь, возвращается домой из Европы не столько образованным, сколько со справкой об этом. Диплом у него фальшивый, как и почти всё, что он делает: бегает за девушками, пытается строить карьеру, проводит время в кабаках. Со слов лектора, читать это произведение одновременно смешно и страшно.
— Совершенно беспощаден к своим соотечественникам. В книжке вообще достается всем, но больше всего, конечно, молодым китайцам, — объясняет Жуков, добавив, что сильно поразил его кругозор автора. — Читая книгу, вы обнаружите, что, кажется, нет вообще в мировой истории и культуре чего-то, чего Цянь Чжуншу не знает, и вообще ему, наверное, 700 лет.
— Это пугающая эрудиция. Это истинная китайская эрудиция, — делится впечатлениями спикер.
(Фото 5)
- Когда дзен становился популярным: Дайсэцу Судзуки «Дзен в японской культуре»
Задолго до того, как дзен стал расхожим словом на обложках йога-книг, он был философией для «своих» японцев в эмиграции. В 20-х годах XX века профессор Дайсэцу Судзуки начал рассказывать западному миру о дзене.
— В Калифорнии открылись первые дзен-ретриты. На самом деле, эти дзен-буддистские храмы были для своих, японцев. Но со временем, когда этим заинтересовались бедняки, а потом и хиппорствующая молодежь, они стали включать туда европейцев, которым это было очень интересно, — рассказывает Жуков.
Книга Судзуки, о которой шла речь на лекции, — почти учебник. Автор показывает, как дзен пронизывает весь культурный код Японии: от чайной церемонии до меча самурая, от ландшафтного сада до искусства тишины.
— Поймать дзен — это попытка найти выход из комнаты, — объясняет лектор. Американцы 60-х действительно в это поверили. Когда общество трещит по швам, внутреннее молчание становится почти политическим жестом.
- Боль, о которой нельзя не писать
В конце 70-х в материковом Китае начинается оттепель. В стране проводят политику реформы открытости, здесь же зарождается подпольная литературная жизнь. Писатели пересылают книги с Тайваня и Гонконга, перепечатывают их вручную, возят на велосипедах, читают вслух на кухнях.
Появляются жанры, которые не могли бы родиться в другое время. «Литература шрамов» — о травмах культурной революции. «Литература малой родины» — о регионах, затертых идеологией и забвением.
— Китайцы просто не пишут ни о чем, кроме своей этой боли, травме. Это не самая веселая литература. На самом деле, довольно-таки жестокая по отношению к своему читателю, — замечает лектор, объясняя, что в этот период в обиход вошел такой термин, как «одержимость Китаем».
(Фото 6)
- Мо Янь «Устал рождаться и умирать»
Мо Янь — писатель с Нобелевской премией и очень своеобразным чувством юмора. Его роман «Устал рождаться и умирать» начинается как трагедия, продолжается как фарс, а заканчивается почти как буддийская притча.
Главный герой — зажиточный китайский крестьянин, которого в разгар культурной революции убивают. Не за что, просто так. В загробном мире он встречается с богом Ямой и возмущенно заявляет: «Я ведь вообще-то хороший!». Но Яма не из тех, кого легко растрогать. Он отправляет его обратно в деревню, но уже не человеком, а... ослом.
— И вот ты осёл, и у тебя опять культурная революция. Потом — бык. Потом — обезьяна. И с каждой новой реинкарнацией становится всё сложнее, но и яснее, — комментирует Жуков.
Со слов лектора, роман вдохновлен классической новеллой Пу Сун Линя — тем самым, о котором шла речь в самом начале лекции. У китайского сказочника тоже есть история перерождений, тоже осмысление, тот же путь понимания через страдание.
— Главный герой, конечно, может ничего плохого не сделал, но он смотрит на жизнь слишком по-человечески. Он не понимает, что еще есть обезьяны, и быки, и ослы. И жизнь вообще для всех одна, — говорит лектор.
(Фото 7)
9. «Красная птица»: попытка японцев построить новую японскую литературу
В начале XX века Япония активно пытается переизобрести себя, в том числе и в литературе. Одним из таких экспериментов стал журнал «Красная птица».
— Приглашали видных японских писателей, чтобы те обратили внимание на то, что детство — это не взрослая жизнь, это что-то еще, — рассказывает спикер.
Платон Жуков объяснил, рассказы в «Красной птице» — это не японские сказки, а ровно наоборот, — это попытка проникнуть в и ухватить эту детскую душу.
(Фото 8)
10. «Песня при свете фонарей». Идзуми Кёка — пишет новаторски и кинематографически
На волне всеобщего увлечения русской литературой начала XX века, японский писатель Идзуми Кёка заявил громко и прямо: «Я рад, что ничем не обязан господину Толстому».
— Он пытался создать новую литературу. Идзуми Кёка действительно новаторский. Его произведения очень кинематографичны. Читается, как сценарий, — делится эмоциями Платон Жуков.
Вместо модного европейского реализма Идзуми уходил в гущу традиции: обращался только к исконно японским образам, к древности, к среде традиционной культуры, совершенно игнорирует какую-то моду.
— Мне кажется, чтобы попытаться понять, что из себя представляет японская и китайская культура, нужно обращаться и к современному, и к традиционному, — этими слова приглашенный спикер завершил лекцию.
Альбина ХАСАНШИНА
Фото: Центр современной культуры «Смена» [Даниил Шведов] // Фото автора