Глюк Нобелевской премии по литературе

Лауреатом 119-й Нобелевской премии по литературе стала американская поэтесса Луиза Глюк. Шведской академии удалось удивить тех, кто уже привык к скандалам вокруг нобелевки, вручив премию поэту (неожиданно) за поэзию.

Литературные букмекеры и просто неравнодушные к мировой словесности люди 8 октября дождались оглашения решения Шведской академии: Нобелевскую премию получила американская поэтесса Луиза Глюк. Хотя у комитета нет и никогда не было каких-либо списков фаворитов (неизвестны даже претенденты, и, напомню, что утечка данных о работе Нобелевской комиссии стала одной из главных причин отмены вручения премии в 2018 году), это решение стало весьма неожиданным для тех, кто делал ставки на Этвуд, Улицкую или, например, Мураками.

Однако для американцев присуждение одной из самых престижных литературных наград мира соотечественнице не стало сюрпризом: в читающей Америке имя Луизы Глюк (или Глик) на слуху. Легче сосчитать поэтические премии США, которых она не получала за свою более чем пятидесятилетнюю творческую карьеру.

«В то время, пока не каждый поэт имеет возможность быть награжденным по заслугам, Луиза Глюк является тем редким случаем, когда лирик получает почти все возможные призы: Пулитцеровская премия, приз Национальная Книга, Боллингенская премия, Национальная премия литературных критиков, две стипендии Фонда Гуггенхайма. В 2003-2004 годах она была поэтом-лауреатом Соединенных Штатов, а в 2015 году получила Национальную Гуманитарную медаль от президента Обамы.

И теперь Луиза Глюк удостоилась Нобелевской премии — она первая поощренная американская поэтесса за всю историю литературной награды с 1901 года…» — WBUR, 9 октября 2020 (перевод с английского).

В русскоязычном литературном пространстве имя нобелевского лауреата 2020 до дня награждения не было известно широкой публике. Поэтому и для читателей, не следящих за современной американской поэзией с профессиональной внимательностью, кембриджская поэтесса явилась как гром среди ясного неба (несмотря на неоднократное попадание в топ-20 претендентов на премию по прогнозам букмекеров). И пресса, базирующаяся на культуре словесности, не могла сразу же предоставить разгоряченной ажиотажем аудитории сколько-нибудь полного аналитического материала по Луизе Глюк. В России было издано всего два ее сборника: «Стихи» и «Дикий ирис». С одной стороны, жаль, что верлибр зрелого поэта, чей талант подтвержден не одной премиальной комиссией и теперь ещё — шведской академией, мало культивирован в современном литературном процессе России, в котором вольный стих также не обходится стороной поэтическими премиями. А с другой — теперь неожиданный интерес к творчеству Глюк может привести и к повальному увлечению не просто формой свободного стиха, а конкретными американскими (и не только) образцами вольной поэзии.

Таким образом, то, что Нобелевская премия по литературе подтолкнула мировое сообщество к дискуссии именно о литературных достоинствах, а не о возможной ангажированности социально-политическим мейнстримом или скандалах вокруг шведской академии, — этот момент выделяет 119-е вручение награды на фоне последних лет.

«Нобелевская премия по литературе в последние годы была очернена скандалом. <…> После периода, отмеченного пандемией и мировыми политическими конфликтами, объявление этого года — для экспертов неожиданное, но и неоспоримое, — пришлось чем-то вроде бальзама на душу…» — пишет The Economist (перевод с английского).

И всё бы хорошо: самая титулованная поэтесса Соединенных Штатов получает самую знаменитую премию за культурные достижения. Осталось лишь разобраться: за что? А заслужена ли такая высокая честь?

Приз Луизы Глюк обоснован следующим образом: “for her unmistakable poetic voice that with austere beauty makes individual existence universal” — за её безошибочный поэтический голос, который с суровой (аскетической – вариант перевода) красотой делает индивидуальное существование всеобщим. Приведенная формулировка легла в основу практически всех критических текстов, опубликованных на волне информационного повода. Поэтому, чтобы понять, в чем на самом деле выражаются «аскетическая красота» и индивидуально-универсальное существование, поставленные во главе поэтики Луизы, целесообразнее, думаю, будет почитать более ранние статьи о её творчестве. Например, текст критика искусства из издания HYPERALLERGIC Барри Швабски «Почему я не читаю Луизу Глюк» (2013).

На самом деле, работа Швабски больше относится не к самой поэтессе, а к одной из рецензий на её творчество — к эссе профессора Университета Мичигана Джиллиан Уайт. И, обрисовав традиционное вступление, арт-критик начинает основную часть статьи с претензии к профессору: «Автор эссе <…> пишет о поэзии Глюк так, будто самое главное в ней — это тема».

С точки зрения арт-критика, львиную долю понимания поэтики того или иного автора обеспечивает анализ тех языковых приемов, которые он или она использует для передачи чувств и раскрытия образа, но не тема. Тема — это конечная точка, но поэзия — это непосредственно наслаждение прогулкой до назначенной точки (метафора самого Барри Швабски).

Стоит сказать, что Швабски прав: Джиллиан Уайт явно старается проследить изменения характера лирического героя поэм Глюк, соответствие биографических моментов с сюжетами стихов — темы являются для профессора самым любопытным в поэзии Луизы: «Когда вы читаете её ранние сборники, особенно чрезвычайно откровенный “Арарат” (1990), то соблазняетесь предположить худшее из её детства: вы находите убитых детей, утопленных детей, призрачных сестер-младенцев, изголодавшихся (почти буквально) по любви — воображение Глюк — готическое», — пишет профессор Уайт.

 

Then it seemed to me my sister’s body

was a magnet. I could feel it draw

my mother’s heart into the earth,

so it would grow.

 

Тогда было похоже, что тело моей сестры

было магнитом. Я могла чувствовать, как оно затягивает

сердце моей матери под землю,

чтобы расти.

 

Другой момент, явно противоречивый, — из того же эссе Уайт: она пишет, что по мере созревания лирического мастерства у Луизы Глюк, жаргон, присутствовавший в её стихах всегда, становится более аутентичным, стихи становятся менее выхолощенными в пользу откровенности, а словарь автора сильно расширяется (“…a more authentic vernacular; ‘a longer breath’; an enlarged vocabulary; a poem less perfect, less stately”).

У Швабски назревает ряд вопросов: что делает один жаргон более аутентичным, чем другой (намекает тем самым на отсутствие сравнительного лингвистического анализа)? И разве обращение к жаргону, к просторечию, не противоречит факту расширения поэтического словаря у автора? На эти языковые вопросы автор эссе ответов не даёт, предпочтя вернуться к разбору тем. Но даже на основе этого скромного “a more authentic vernacular”, сформулированного профессором Уайт, мы можем понять, что аутентичность и стремление к простоте речи были замечены в творчестве Глюк еще раньше, чем это было описано в обосновании Нобелевской награды как «аскетическая красота».

Что же касается индивидуально-универсального существования, Барри Швабски приводит следующую цитату из текста профессора: «…качество откровенности (поэзии Глюк — ред.) предполагает <…> пророческую, даже демоническую искренность, выходящую за рамки исключительно личного».

И снова мы сталкиваемся с тем, что ключевая черта поэта замечена со снайперской точностью, однако обоснование ее недоступно для понимания. Как именно проявляется это расширение откровенности за пределы индивидуальности автора? Арт-критик озадачен. Мы озадачены вместе с ним. Швабски пишет:

«Исходя из того, что “стихи Глюк написаны от первого лица и кружатся в ограниченном репертуаре описаний мест, слов и тем, включая и настоящие имена её сына и бывшего мужа” (цитата из эссе Уайт), тяжело поверить утверждению Уайт о том, что поэт работает в некоем ином характере, нежели исповедальном. Глюк пишет: “Когда я говорю со страстью, / Я последняя, кому можно доверять”, но признание в том, что ты ненадежен как повествователь, — это все та же исповедь. А также использование ею мифических образов может быть направлено не столько на универсализацию индивидуальных проблем, сколько на возвеличивание их как личных; различие между данными категориями могло бы проявиться в деталях поэтического языка, о котором мы не узнали почти ничего…

<…> Читая, как Уайт перебегает между темами стихов в разных сборниках Глюк, я неожиданно наткнулся на упоминание о лингвистических особенностях — о “лексическом остроумии, владении интонацией, знании англо-американской поэтической традиции” у поэта — но только между прочим, без какого бы то ни было анализа, без иллюстрирования того, как эти особенности себя проявляют…»

 

ДИКИЙ ИРИС (пер. с англ. Б. Кокотова)

 

В конце страдания

появилась дверь.

 

Выслушайте меня:

то, что вы называете смертью,

я помню.

 

Сверху шорохи, колыхание ветвей.

И – провал. Тусклое солнце

мерцает над голой поверхностью.

 

Страшно,

оставаясь сознанием,

быть похороненным в чёрной земле.

 

Но это прошло. То, чего вы боитесь,

быть душой, погружённой в молчание,

кончилось внезапно; земля

чуть подалась — первое, что различаю:

птицы, мелькающие в низком кустарнике.

 

Вы, не помнящие

переход из другого мира,

слышите, я снова могу говорить;

возвращающийся из забвения

возвращается, чтобы найти свой голос.

 

Из центра моей жизни забил

могучий фонтан — глубокие синие

тени на морской лазури.

 

В заключение Швабски подчеркивает, что эссе профессора Университета Мичигана удивило его не само по себе, а как типичный образец поэтической критики в мейнстримовой культурной прессе Америки.

«И я просто хочу поведать обозревателям, что есть как минимум один читатель, которому в меньшей степени интересно, о чем стихи, чем то, какими языковыми средствами и особенностями лексики стихи заставляют меня понять, о чем они».

Вот вам и еще одна проблема, выброшенная на поверхность волной нобелевки.

Удивительно, конечно, что в 2013 году, когда поэтесса из Кембриджа получила большую часть тех наград и регалий, которые она имеет сейчас, все еще не было проделано работы по анализу языка ее поэзии, судя по негодованию Барри Швабски. Да и не сказать, что было мало материала — более 600 страниц текстов. Возможно, вручение ей Нобелевского приза даст или уже дало толчок англоязычному (преимущественно) литературно-исследовательскому сообществу для подтверждения или опровержения решения шведской академии на более аргументированных основаниях, с точностью до предъявления словосочетаний в качестве доказательств какой-нибудь из гипотез.

И может не сейчас, но однажды, возможно, мы решим окончательно, справедливо ли решение Нобелевского комитета. А пока — продолжим читать:

 

ПОДСНЕЖНИКИ (пер. с англ. Б. Кокотова)

 

Известно ли вам, что было со мной? Вам знакомо

отчаяние — вы должны

понимать, что такое зима.

 

Я не рассчитывал выжить

в тесной земле. Я не рассчитывал

снова проснуться, ощутить

во влажной почве моё тело,

способное к отклику, всё ещё

помнящее, как открыться

холодному свету

ранней весны —

 

с испугом, да, но вновь среди вас,

с отчаянным криком радости

 

на холодном ветру нового мира.

(Louise Glück)

Роберт ФАРУКШИН

Фото: putoclub.ru